Главная / Профилактика / Освобождённый Прометей. Освобожденный прометей

Освобождённый Прометей. Освобожденный прометей

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Перси Биши Шелли. Освобожденный Прометей

Предисловие

Audisne haec, Amphiarae, sub terram abdite?

Слышишь　ли ты　это, Амфиарей, скрытый под землею?

Я позволил себе подобную　же вольность. Освобожденный Прометей Эсхила предполагал примирение Юпитера с　его жертвой, как оплату за　разоблачение опасности, угрожавшей его власти от　вступления в　брак с　Фетидой. Согласно с таким рассмотрением замысла, Фетида была дана в　супруги Пелею, а　Прометей, с соизволения Юпитера, был освобожден от　пленничества Геркулесом. Если　бы я построил мой рассказ по этому плану, я не　сделал　бы ничего иного, кроме попытки восстановить утраченную драму Эсхила, и　если　бы даже мое предпочтение к　этой форме разработки сюжета побудило меня лелеять такой честолюбивый замысел, одна мысль о　дерзком сравнении, которую вызвала бы подобная попытка, могла пресечь ее. Но, говоря правду, я　испытывал отвращение к　такой слабой развязке, как примирение Поборника человечества с его Утеснителем. Моральный интерес вымысла, столь мощным образом поддерживаемый страданием и　непреклонностью Прометея, исчез бы, если　бы мы могли себе представить, что он　отказался от　своего гордого языка и　робко преклонился перед торжествующим и　коварным противником. Единственное создание воображения, сколько-нибудь похожее на　Прометея, это Сатана, и, на мой взгляд, Прометей представляет из　себя более поэтический характер, чем Сатана, так как – не　говоря уже о　храбрости, величии и　твердом сопротивлении всемогущей силе – его можно представить себе лишенным тех недостатков честолюбия, зависти, мстительности и　жажды возвеличения, которые в　Герое Потерянного Рая вступают во　вражду с　интересом. Характер Сатаны порождает в уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с　его несчастьями и　извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру. В умах тех, кто рассматривает этот величественный замысел с　религиозным чувством, он　порождает нечто еще худшее. Между тем Прометей является типом высшего нравственного и　умственного совершенства, повинующимся самым чистым, бескорыстным побуждениям, которые ведут к　самым прекрасным и　самым благородным целям.

Данная поэма почти целиком была написана на　горных развалинах Терм Каракаллы, среди цветущих прогалин и　густых кустарников, покрытых пахучими цветами, что распространяются в　виде все более и　более запуганных лабиринтов по огромным террасам и　головокружительным аркам, висящим в　воздухе. Яркое голубое небо Рима, влияние пробуждающейся весны, такой могучей в　этом божественном климате, и　новая жизнь, которой она опьяняет душу, были вдохновением этой драмы.

Образы, разработанные мною здесь, во　многих случаях извлечены из области движений человеческого ума или из　области тех внешних действий, которыми они выражаются. В　современной поэзии это прием необычный, хотя Данте и　Шекспир полны подобных примеров, – и　Данте более чем кто-либо другой, и с　наибольшим успехом, прибегал к　данному приему. Но　греческие поэты, как писатели, знавшие решительно обо всех средствах пробуждения сочувствия в　сердцах современников, пользовались этим сильным рычагом часто. Пусть　же мои читатели припишут эту особенность изучению созданий Эллады, потому что в　какой-нибудь другой, более высокой, заслуге мне, вероятно, будет отказано.

Я должен сказать несколько чистосердечных слов относительно той степени, в　которой изучение современных произведений могло повлиять на　мою работу, ибо именно такой упрек делался относительно поэм гораздо более известных, чем моя, и, несомненно, заслуживающих гораздо большей известности. Невозможно, чтобы человек, живущий в　одну эпоху с　такими писателями, как те, что стоят в　первых рядах нашей литературы, мог добросовестно утверждать, будто его язык и　направление его мыслей могли не претерпеть изменений от　изучения созданий этих исключительных умов.

Достоверно, что если не　характер их　гения, то формы, в　которых он　сказался, обязаны не　столько их　личным особенностям, сколько особенностям морального и интеллектуального состояния тех умов, среди которых они создались. Известное число писателей, таким образом, обладает внешней формой, но им недостает духа тех, кому будто　бы они подражают; действительно, форма есть как бы принадлежность эпохи, в　которую они живут, а　дух должен являться самопроизвольной вспышкой их　собственного ума.

Особенный стиль, отличающий современную английскую литературу – напряженная и　выразительная фантастичность, – если его рассматривать как силу общую, не　был результатом подражания какому-нибудь отдельному писателю.

Масса способностей во　всякий период остается, в　сущности, одной и　той же; обстоятельства, пробуждающие ее к　деятельности, беспрерывно меняются. Если бы Англия была разделена на　сорок республик, причем каждая по размерам и населению равнялась　бы Афинам, нет никакого основания сомневаться, что, при учреждениях не　более совершенных, чем учреждения афинские, каждая из　этих республик создала　бы философов и　поэтов равных тем, которые никогда не　были превзойдены, если только мы　исключим Шекспира. Великим писателям золотого века нашей литературы мы　обязаны пламенным пробуждением общественного мнения, низвергнувшим наиболее старые и　наиболее притеснительные формы ортодоксальных предрассудков. Мильтону мы　обязаны ростом и　развитием того же самого духа: пусть вечно помнят, что священный Мильтон был республиканцем и смелым исследователем в　области морали и　религии. Великие писатели нашей собственной эпохи, как мы　имеем основание предполагать, являются созидателями и　предшественниками какой-то неожиданной перемены в　условиях нашей общественной жизни или в　мнениях, являющихся для них цементом. Умы сложились в　тучу, она разряжается своей многосложной молнией, и　равновесие между учреждениями и　мнениями теперь восстанавливается или близко к восстановлению.

Что касается подражания, поэзия есть искусство мимическое. Она создает, но она создает посредством сочетаний и　изображений. Поэтические отвлечения прекрасны и　новы не　потому, что составные их　части не　имели предварительного существования в　уме человека или в　природе, а　потому, что все в　целом, будучи создано их　сочетанием, дает некоторую мыслимую и　прекрасную аналогию с этими источниками мысли и　чувства и с　современными условиями их　развития: великий поэт представляет из　себя образцовое создание природы, и　другой поэт не только должен его изучать, но и　непременно изучает. Если　б он　решился исключить из　своего созерцания все прекрасное, что существует в произведениях какого-нибудь великого современника, это было　бы так же неразумно и　так　же трудно, как приказать своему уму не　быть более зеркалом всего прекрасного, что есть в　природе. Такая задача была　бы пустым притязанием для каждого, кроме самого великого, и　даже у　него в　результате получились　бы напряженность, неестественность и　бессилие. Поэт представляет из себя сочетание известных внутренних способностей, изменяющих природу других, и　известных внешних влияний, возбуждающих и　поддерживающих эти способности; он　является, таким образом, олицетворением не　одного неделимого, а　двух. В　этом отношении каждый человеческий ум изменяется под воздействием всех предметов природы и　искусства, под воздействием всякого слова, всякого внушения, которому он　позволил влиять на　свое сознание; он – как зеркало, где отражаются все формы, сочетаясь в　одну. Поэты, так　же как философы, живописцы, ваятели и　музыканты, являются в　одном отношении творцами своей эпохи, в　другом – ее　созданиями. От　такой подчиненности не могут уклониться даже высшие умы. Есть известное сходство между Гомером и Гесиодом, Эсхилом и　Еврипидом, Виргилием и　Горацием, Данте и　Петраркой, Шекспиром и　Флетчером, Драйденом и　Попом; в　каждом из　них есть общая родовая черта, под господством которой образуются их　личные особенности. Если такое сходство есть следствие подражания, охотно признаюсь, что я　подражал.

Пользуюсь этим случаем, чтобы засвидетельствовать, что мною руководило чувство, которое шотландский философ весьма метко определил как «страстное желание преобразовать мир». Какая страсть побуждала его написать и опубликовать свою книгу, этого он не　объясняет. Что касается меня, я предпочел　бы скорее быть осужденным вместе с　Платоном и　лордом Бэконом, чем быть в　Небесах вместе с　Палеем и　Мальтусом. Однако, было　бы ошибкой предполагать, что я　посвящаю мои поэтические произведения единственной задаче – усиливать непосредственно дух преобразований, или что я　смотрю на них как на　произведения, в　той или иной степени содержащие какую-нибудь, созданную рассудком, схему человеческой жизни. Дидактическая поэзия мне отвратительна; то, что может быть одинаково хорошо выражено в　прозе, в стихах является претенциозным и　противным. Моей задачей до　сих пор было – дать возможность наиболее избранному классу читателей с　поэтическим вкусом обогатить утонченное воображение идеальными красотами нравственного превосходства; я　знаю, что до　тех пор пока ум не　научится любить, преклоняться, верить, надеяться, добиваться, рассудочные основы морального поведения будут семенами, брошенными на　торную дорогу жизни, и　беззаботный путник будет топтать их, хотя они должны были　бы принести для него жатву счастья. Если　бы мне суждено было жить для составления систематического повествования о　том, что представляется мне неподдельными элементами человеческого общежития, защитники несправедливости и　суеверия не　могли бы льстить себя той мыслью, будто Эсхила я　беру охотнее своим образцом, нежели Платона.

Говоря о　себе со　свободой, чуждой аффектации, я не　нуждаюсь в самозащите перед лицом людей чистосердечных; что касается иных, пусть они примут во　внимание, что, искажая вещи, они оскорбят не　столько меня, сколько свой собственный ум и　свое собственное сердце. Каким　бы талантом ни　обладал человек, хотя　бы самым ничтожным, он　обязан им пользоваться, раз этот талант может сколько-нибудь служить для развлечения и　поучения других: если его попытка окажется неудавшейся, несовершенная задача будет для него достаточным наказанием; пусть　же никто не　утруждает себя, громоздя над его усилиями прах забвения; куча пыли в　этом случае укажет на　могилу, которая иначе осталась　бы неизвестной.

Действующие лица

Прометей.

Азия.

Демогоргон.

Пантея.

Океаниды.

Юпитер.

Иона.

Земля.

Призрак Юпитера.

Океан.

Дух Земли.

Аполлон.

Дух Луны.

Меркурий.

Духи Часов.

Геркулес.

Духи, Отзвуки Эха, Фавны, Фурии.

Действие первое

Сцена: Индийский Кавказ, ущелье среди скал, покрытых льдом. Над пропастью прикован Прометей. Пантея и　Иона сидят у　его ног. – Ночь. По мере развития сцены медленно занимается рассвет.

Прометей

Монарх Богов и　Демонов могучих,
Монарх всех Духов, кроме Одного!
Перед тобой – блестящие светила,
Несчетные летучие миры;
Из всех, кто жив, кто дышит, только двое
На них глядят бессонными очами:
Лишь ты и я! Взгляни с　высот на　Землю,
Смотри, там нет числа твоим рабам.
Но что　ж ты им даешь за их　молитвы,
За все хвалы, коленопреклоненья,
За гекатомбы гибнущих сердец?
Презренье, страх, бесплодную надежду.
И в　ярости слепой ты　мне, врагу,
Дал царствовать в　триумфе бесконечном
Над собственным моим несчастьем горьким,
Над местью неудавшейся твоей.
Три тысячи как будто вечных лет,
Исполненных бессонными часами,
Мгновеньями таких жестоких пыток,
Что каждый миг казался дольше года, -
Сознание, что нет нигде приюта,
И боль тоски, отчаянье, презренье -
Вот царство, где царить досталось мне.
В нем больше славы, вечной и　лучистой,
Чем там, где ты　царишь на　пышном троне,
Которого я не　взял　бы себе.
Могучий Бог, ты　был　бы Всемогущим,
Когда　бы я с　тобою стал делить
Позор твоей жестокой тирании,
Когда　бы здесь теперь я не　висел,
Прикованный к　стене горы гигантской,
Смеющейся над дерзостью орла,
Безмерной, мрачной, мертвенно-холодной,
Лишенной трав, животных, насекомых,
И форм, и　звуков жизни. Горе мне!
Тоска! Тоска всегда! Тоска навеки!
Ни отдыха, ни　проблеска надежды,
Ни ласки сна! И　все　же я　терплю.
Скажи, Земля, граниту гор не　больно?
Ты, Небо, ты, всевидящее Солнце,
Скажите, эти пытки вам не　видны?
Ты, Море, область бурь и　тихих снов,
Небес далеких зеркало земное,
Скажи, ты　было глухо до　сих пор,
Не слышало стенаний агонии?
О, горе, мне! Тоска! Тоска навеки!
Меня теснят враждебно ледники,
Пронзают острием своих кристаллов
Морозно-лунных; цепи, точно змеи,
Въедаются, сжимают до　костей
Объятием – и　жгучим, и　холодным.
Немых Небес крылатая собака
Нечистым клювом, дышащим отравой,
Огнями яда, данного тобою,
В груди моей на　части сердце рвет;
И полчища видений безобразных,
Исчадия угрюмой сферы снов,
Вокруг меня сбирается с　насмешкой;
Землетрясенья демонам свирепым
Доверена жестокая забава -
Из ран моих дрожащих дергать гвозди,
Когда за　мной стена бездушных скал
Раздвинется, чтоб тотчас вновь сомкнуться;
Меж тем как духи бурь, из　бездн гудящих,
Торопят диким воем ярость вихря,
Бегут, спешат нестройною толпой,
И бьют меня, и　хлещут острым градом.
И все　же мне желанны день и　ночь.
Бледнеет　ли туман седого утра,
Покорный свету солнечных лучей,
Восходит　ли по тусклому Востоку,
Меж туч свинцовых, Ночь в　одежде звездной,
Медлительна и　грустно-холодна, -
Они влекут семью часов бескрылых,
Ползучую ленивую толпу,
И между ними будет час урочный,
Тебя он　свергнет, яростный Тиран,
И вынудит – стереть лобзаньем жадным
Потоки крови с　этих бледных ног,
Хотя они тебя топтать не　будут,
Таким рабом потерянным гнушаясь.
Гнушаясь? Нет, о, нет! Мне жаль тебя.
Как будешь ты　ничтожно-беззащитен,
Какая гибель будет властно гнать
Отверженца в　бездонных сферах Неба!
Твоя душа, растерзанная страхом,
Откроется, зияя точно ад!
В моих словах нет гнева, много скорби,
Уж больше я не в　силах ненавидеть:
Сквозь тьму скорбей я к　мудрости пришел.
Когда-то я　дышал проклятьем страшным,
Теперь его хотел　бы я　услышать,
Чтоб взять его назад. Внемлите, Горы,
Чье Эхо чары горького проклятья
Рассыпало, развеяло кругом,
Гремя стозвучно в　хоре водопадов!
О, льдистые холодные Ключи,
Покрытые морщинами Мороза,
Вы дрогнули, улышавши меня,
И с　трепетом тогда сползя с　утесов,
По Индии поспешно потекли!
Ты, ясный Воздух, где блуждает Солнце,
Пылая без лучей! И вы, о　Вихри,
Безгласно вы　повисли между скал,
С безжизненно-застывшими крылами,
Вы замерли над пропастью притихшей,
Меж тем как гром, что был сильней, чем ваш,
Заставил мир земной дрожать со　стоном!
О, если те слова имели власть, -
Хоть зло во　мне теперь навек погасло,
Хоть ненависти собственной моей
Я более не　помню, – все　ж прошу вас,
Молю, не　дайте им теперь погибнуть!
В чем было то проклятие? Скажите!
Вы слушали, вы　слышали тогда!

Много дней и　ночей, трижды триста веков
Наполнялись мы　лавой кипучей,
И, как люди, под бременем тяжких оков,
Содрогались толпою могучей.

Нас пронзали стремительных молний огни,
Осквернялись мы　горькою кровью.
И внимали стенаньям свирепой резни,
И дивились людскому злословью.

С первых дней бытия над землей молодой
Я блистал по высотам и　склонам,
И не　раз и не　два мой покой золотой
Был смущен укоризненным стоном.

У подножия гор мы　крутились века,
Мы внимали громовым ударам.
И смотрели, как лавы несется река
Из вулканов, объятых пожаром.
Не умели молчать и, чтоб вечно звучать,
Мы желаньем ломали Безмолвья печать,
Отдаваясь ликующим чарам.

Но лишь однажды ледники
До основанья пошатнулись,
Когда мы с　ужасом согнулись
В ответ на　крик твоей тоски.

Всегда стремясь к　пустыне Моря,
Один лишь раз во　тьме времен
Промчали мы　протяжный стон
Нечеловеческого горя.
И вот моряк, на　дне ладьи
Лежавший в　сонном забытьи,
Услышал рев пучины шумной,
Вскочил, – и, вскрикнув: «Горе мне!» -
Он в　Море бросился, безумный,
И скрылся в　черной глубине.

Внимая страшным заклинаньям,
Был так истерзан свод Небес,
Что между порванных завес
Рыданья вторили рыданьям;
Когда　ж лазурь сомкнулась вновь,
По небу выступила кровь.

А мы　ушли к　высотам спящим
И там дыханьем леденящим
Сковали шумный водопад;
В пещеры льдистые бежали
И там испуганно дрожали,
Глядя вперед, глядя назад;
От изумленья и печали
Мы все молчали, мы молчали,
Хотя для нас молчанье – ад.

Земля

Неровных скал безгласные Пещеры
Тогда вскричали: «Горе!» Свод Небес
Ответил им протяжным воплем: «Горе!»
И волны Моря, пурпуром покрывшись,
Карабкались на　землю с　громким воем,
Толпа ветров хлестала их　бичом,
И бледные дрожащие народы
Внимали долгий возглас: «Горе! Горе!»

Прометей

Я слышу смутный говор голосов,
Но собственный мой голос дней далеких
Не слышен мне. О　мать моя, зачем
Глумишься ты с　толпой своих созданий
Над тем, без чьей все выносящей воли
Исчезла　б ты с　семьей своих детей
Под бешенством свирепого Тирана,
Как легкий дым незримо исчезает,
Развеянный дыханием ветров.
Скажи мне, вы не　знаете – Титана,
Кто в　горечи своих терзаний жгучих
Нашел преграду вашему врагу?
Вы, горные зеленые долины,
Источники, питаемые снегом,
Чуть видные глубоко подо мной,
Лесов тенистых смутные громады,
Где с　Азией когда-то я　бродил,
Встречая жизнь в ее　глазах любимых, -
Зачем теперь тот дух, что вас живит,
Гнушается беседовать со　мною?
Со мною, кто один вступил в　борьбу
И встал лицом к　лицу с　коварной силой
Властителя заоблачных высот,
Насмешливо глядящего на　Землю,
Где стонами измученных рабов
Наполнены безбрежные пустыни.
Зачем　же вы　безмолвствуете? Братья!
Дадите　ли ответ?

Земля

Они не　смеют.

Прометей

Но кто　ж тогда посмеет? Я　хочу
Опять услышать звуки заклинанья.
А! Что за　страшный шепот пробежал.
Встает, растет! Как будто стрелы молний
Дрожат, готовясь бурно разразиться.
Стихийный голос Духа смутно шепчет,
Он близится ко　мне, я с　ним сливаюсь.
Скажи мне, Дух, как проклял я　его?

Земля

Прометей

Ты – Дух живой. Скажи, как жизнь сама
Сказала бы, ведя со　мной беседу.

Земля

Я знаю речь живых, но я　боюсь, -
Жестокий Царь Небес меня услышит
И в　ярости привяжет к　колесу
Какой-нибудь свирепой новой пытки,
Больней, чем та, которую терплю.
В тебе добро, ты　можешь все постигнуть,
Твоя любовь светла, – и, если Боги
Не слышат этот голос, – ты　услышишь,
Ты более, чем Бог, – ты　мудрый, добрый:
Так слушай　же внимательно теперь.

Прометей

Как сумрачные тени, быстрым роем,
В моем уме встают и　тают мысли,
И вновь трепещут страшною толпой.
Я чувствую, что все во　мне смешалось,
Как в　том, кто слился с　кем-нибудь в　объятье;
Но в　этом нет восторга.

Земля

Нет, о, нет, -
Услышать ты не　можешь, ты　бессмертен,
А эта речь понятна только тем,
Кто должен умереть.

Прометей

Земля

Я мать твоя, Земля.
Та, в　чьей груди, в　чьих жилах каменистых,
Во всех мельчайших фибрах, – до　листов,
Трепещущих на　призрачных вершинах
Деревьев высочайших, – билась радость,
Как будто кровь в　живом и　теплом теле,
Когда от　этой груди ты　воспрянул,
Как дух кипучий радости живой,
Как облако, пронизанное солнцем!
И вняв твой голос, все мои сыны
Приподняли измученные лица,
Покрытые обычной грязной пылью,
И наш Тиран, жестокий и　всевластный,
В испуге жгучем стал дрожать, бледнеть,
Пока не　грянул гром ему в　защиту,
И ты, Титан, прикован был к　скале.
И вот взгляни на　эти миллионы
Миров, что мчатся в　пляске круговой,
Со всех сторон пылая вечным блеском:
Их жители, взирая на　меня,
Увидели, что свет мой гаснет в　Небе;
И встало Море с　ропотом протяжным,
Приподнятое властью странной бури;
И столб огня, невиданного прежде,
Под гневом Неба встал из　снежных гор,
Тряся своей мохнатой головою;
В равнинах был Потоп – и　стрелы Молний,
Цвели волчцы средь мертвых городов;
В чертогах жабы ползали, и　пала
Чума на　человека, и　зверей,
И на　червей, а с　ней явился Голод;
И черный веред глянул на　растеньях;
И там, где прежде нежились хлеба,
И там, где виноградник был и　травы,
Мелькнули ядовитые цветы,
И сорною толпой зашевелились,
И высосали грудь мою корнями,
И грудь моя иссохла от　тоски;
Мое дыханье – воздух утонченный -
Мгновенно потемнело, запятналось
Той ненавистью жгучей, что возникла
У матери к　врагу ее　детей,
К врагу ее　возлюбленного чада;
Я слышала проклятие твое,
И если ты　теперь его не　помнишь, -
Мои моря, пещеры, сонмы гор,
Мои ручьи, и　тот далекий воздух,
И ветры, и　несчетные громады
Невнятно говорящих мертвецов
Хранят его как талисман заветный.
Мы в　радованье тайном размышляем,
Надеемся на　страшные слова,
Но вымолвить не　смеем.

Прометей

Мать моя!
Все, что живет, что бьется и　страдает,
Находит утешенье у　тебя,
Цветы, плоды, и　радостные звуки,
И сладкую, хоть беглую, любовь;
Не мой удел – изведать это счастье,
Но я　свои слова прошу назад,
Отдай их　мне, молю, не　будь жестокой.

Земля

Ты должен их　услышать. Так внимай же!
В те дни, как не　был прахом Вавилон,
Мой мудрый сын, кудесник Зороастр,
В саду блуждая, встретил образ свой.
Из всех людей один лишь он　увидел
Видение такое. Знай, что есть
Два мира: жизни мир и　бледной смерти.
Один из　них ты　видишь, созерцаешь,
Другой сокрыт в　глубинах преисподних,
В туманном обиталище теней
Всех форм, что дышат, чувствуют и　мыслят,
Покуда смерть их　вместе не　сведет
Навек туда, откуда нет возврата.
Там сны людей, их　светлые мечтанья,
И все, чему упорно сердце верит,
Чего надежда ждет, любовь желает;
Толпы видений, образов ужасных,
Возвышенных, и　странных, и　таящих
Гармонию спокойной красоты;
В тех областях и ты　висишь, как призрак,
Страданьем искаженный, между гор,
Где бурные гнездятся ураганы;
Все боги там, все царственные силы
Миров неизреченных, сонмы духов,
Теней огромных, властью облеченных,
Герои, люди, звери; Демогоргон,
Чудовищного мрака воплощенье;
И он, Тиран верховный, на　престоле
Огнисто-золотом. Узнай, мой сын,
Один из　этих призраков промолвит
Слова проклятья, памятного всем, -
Как только воззовешь протяжным зовом,
Свою　ли тень, Юпитера, Гадеса,
Тифона или тех Богов сильнейших,
Властителей дробящегося Зла,
Что в　мире распложаются обильно,
С тех пор как ты　погиб, со　дня, как стонут
Мои сыны, поруганные чада.
Спроси, они должны тебе ответить,
Спроси, и в　этих призраках бесплотных
Отмщение Всевышнего забьется, -
Как бурный дождь, гонимый быстрым ветром,
Врывается в　покинутый чертог.

Прометей

О мать моя, хочу, чтоб злое слово
Не высказано было мной опять
Иль кем-нибудь, в　ком сходство есть со　мною.
Подобие Юпитера, явись!

Иона

Крылами скрыла я　глаза,
Крылами мой окутан слух, -
Но чу! Мне слышится гроза,
Но вот! Встает какой-то Дух.
Сквозь мягких перьев белизну
Я вижу темную волну, -
И свет потух;
О, только　б не　было вреда
Тебе, чьи боли нам больны,
Чьи пытки видим мы　всегда,
С кем мы　страдать должны.

Пантея

Подземный смерч гудит вокруг,
Звучит гряда разбитых гор,
Ужасен Дух, как этот звук,
На нем из　пурпура убор.
Своею жилистой рукой
Он держит посох золотой.
О, страшный взор!
Свиреп огонь глубоких глаз,
Тот светоч ненависть зажгла,
Он точно хочет мучить нас,
Но сам не　терпит зла.

Призрак Юпитера

Зачем сюда веленье тайных сил,
Что властвуют над этим миром странным,
В раскатах бурь закинуло меня
Непрочное пустое привиденье?
Вкруг уст моих какие звуки реют?
Не так во　мраке, бледными устами,
Толпа видений шепчет меж собой.
И ты, скажи, страдалец гордый, – кто ты?

Прометей

Ужасный Образ! Вот таков, как ты,
И он, Тиран свирепый, тот, чьей тенью
Ты должен быть. Я　враг его, Титан.
Скажи слова, которые услышать
Желал　бы я, хотя глухой твой голос
Не будет отраженьем дум твоих.

Земля

Внимайте все, сдержавши голос Эха,
Седые горы, древние леса,
Семья ручьев, цветами окруженных,
Пророческих пещер, ключей, бегущих
Вкруг пышных островков, – ликуйте все.
Внимая звукам страшного заклятья,
Которого не　можете сказать.

Призрак Юпитера

Какой-то дух, меня своею силой
Окутавши, беседует во　мне.
Он рвет меня, как тучу – стрелы молний.

Пантея

Смотрите! Он　глядит могучим взглядом.
Над ним темнеет Небо.

Иона

Если　б скрыться!
Куда　бы скрыться мне! Он　говорит.

Прометей

В его движеньях, гордых и　холодных,
Проклятие сквозит. Я　вижу взоры,
В них светится бесстрашный вызов, твердость.
Отчаянье и　ненависть, – и　все
Как будто　бы записано на　свитке.
О, говори, скорее говори!

Призрак

Заклятый враг! Свирепствуй! Будь готов
Исчерпать все, безумство, злобу, страсти;
Тиран Людского рода и　Богов, -
Есть дух один, что выше дикой власти.
Я здесь! Смотри! Бичуй меня
Морозом, язвою огня,
Громи ветрами, градом, бурей,
Как вестник ужаса приди,
За болью боль нагромозди,
Гони ко　мне скорей толпу голодных фурий!
А! Сделай все! Тебе запрета нет.
Ты всемогущ, – собой лишь не　владеешь,
Да тем, что я　хочу. Источник бед!
Ты бременем над миром тяготеешь.
Пытай на　медленном огне
Меня и　всех, кто дорог мне;
Гонимый злобой вероломной,
Достигни грани роковой,
А я, с　поднятой головой,
Взгляну, как будешь ты　греметь из　тучи темной.
Но помни, Бог и　Царь среди Богов,
Ты, чьей душой исполнен мир мучений,
Ты, правящий под громкий звон оков
И жаждущий коленопреклонений,
Тебя, мучитель, проклял я,
С тобою ненависть моя,
Она тебя отравит ядом,
Венец, в　котором будет зло,
Тебе наденет на　чело,
На троне золотом с　тобою сядет рядом.
Будь проклят! Знай: тебе придет пора,
Один ты　встретишь вражескую Вечность,
И, зло любя, познаешь власть добра,
Изведаешь мучений бесконечность.
Да будет! Делай зло – и　жди,
Потом к　возмездию приди, -
Лишенный царского убранства,
Исчерпав бешенство и　ложь,
Позорным пленником падешь
В безбрежности времен, в　безбрежности пространства.

Прометей

Скажи, о　Мать, мои слова то были?

Земля

Твои слова.

Прометей

Мне жаль. Они бесплодны.
Я не　хочу, чтоб кто-нибудь страдал.

Земля

О, где для горя взять мне сил!
Теперь Юпитер победил.
Реви, гремучий Океан!
Поля, покройтесь кровью ран!
О Духи мертвых и　живых,
Рыдайте в　муках огневых,
Земля ответит вам на　стон, -
Кто был защитой вам, разбит и　побежден!

Первое эхо

Разбит и　побежден!

Второе эхо

И побежден!

Иона

Не бойтесь: это лишь порыв,
Титан еще не　побежден;
Но там, взгляните за　обрыв,
За снежный горный склон:
Воздушный Призрак там спешит,
Под ним лазурь Небес дрожит,
Крутится тучек длинный ряд;
Блестя отделкой дорогой,
Его сандалии горят;
Подъятой правою рукой
Как будто он　грозит, – и в　ней
Сверкает жезл, и　вкруг жезла
То меркнет свет, то вспыхнет мгла, -
Играют кольца змей.

Пантея

Юпитера герольд, спешит Меркурий.

Иона

А там за　ним? Несчетная толпа, -
Видения с　железными крылами,
С кудрями гидры, – вот они плывут,
Их воплями смущен далекий воздух,
И гневный бог, нахмурившись, грозит им.

Пантея

Меркурий

Назад! К　железным башням!
Голодными зубами скрежещите
Вблизи потока воплей и　огня!
Ты, Герион, восстань! Приди, Горгона!
Химера, Сфинкс, из　демонов хитрейший,
Что Фивам дал небесное вино,
Отравленное ядом, – дал уродство
Чудовищной любви, страшнейшей злобы:
Они за　вас свершат задачу вашу.

Первая фурия

О, сжалься, сжалься! Мы　умрем сейчас
От нашего желанья. Не　гони нас.

Меркурий

Тогда лежите смирно и　молчите. -
Страдалец грозный, я к　тебе пришел
Без всякого желанья, против воли,
Иду, гонимый тягостным веленьем
Всевышнего Отца, дабы свершить
Замышленную пытку новой мести.
Мне жаль тебя, себя я　ненавижу
За то, что сделать большего не в　силах.
Увы, едва вернусь я от　тебя,
Как Небо представляется мне Адом, -
И день и　ночь преследует меня
Измученный, истерзанный твой образ,
С улыбкой укоризненной. Ты – мудрый,
Ты – кроткий, добрый, твердый, – но　зачем же
Напрасно ты　упорствуешь один
В борьбе со　Всемогущим? Иль не　видишь,
Что яркие светильники небес,
Медлительное время измеряя,
Тебе гласят о　тщетности борьбы
И будут вновь и　вновь гласить все то же.
И вот опять Мучитель твой, задумав
Тебя подвергнуть пыткам, страшной властью
Облек те силы злые, что в　Аду
Неслыханные муки измышляют.
Мой долг – вести сюда твоих врагов,
Нечистых, ненасытных, изощренных
В свирепости, – и　здесь оставить их.
Зачем, зачем? Ведь ты　же знаешь тайну,
Сокрытую от　всех живых существ,
Способную исторгнуть власть над Небом
Из рук того, кто ею облечен,
И дать ее　другому; этой тайны
Страшится наш верховный Повелитель:
Одень ее в　слова, и　пусть она
Придет к　его стопам, как твой заступник;
Склони свой дух к　мольбе, и　будь как тот,
Кто молится в　великолепном храме,
Согнув колена, гордость позабыв:
Ты знаешь, что даянье и　покорность
Смиряют самых диких, самых сильных.

Прометей

Злой ум меняет доброе согласно
Своей природе. Кто его облек
Могучей властью? Я! А он в　отплату
Меня сковал на　месяцы, на　годы,
На долгие века, – и　Солнце жжет
Иссохшую, израненную кожу, -
И холод Ночи снежные кристаллы,
Смеясь, бросает в　волосы мои,
В то время как мои любимцы, люди,
Для слуг его потехой стали. Так-то
Тиран платить умеет за　добро!
Что ж, это справедливо: злые души
Принять добра не　могут: дай им мир, -
В ответ увидишь страх, и　стыд, и　злобу,
Но только не　признательность. Он　мстит мне
За ряд своих　же низких злодеяний.
Для душ таких добро – больней упрека,
Оно терзает, ранит их, и　жалит,
И спать им не　дает, твердя о　Мести.
Покорности он　хочет? Нет ее!
И что сокрыто в　том зловещем слове?
Глухая смерть и　рабство для людей.
Покорность – сицилийский меч, дрожащий
На волоске над царскою короной, -
Он мог　бы взять ее, но я не　дам.
Другие пусть потворствуют Злодейству.
Пока оно, бесчинствуя, царит.
Им нечего бояться: Справедливость,
Достигнув торжества, карать не　будет,
А только с　состраданием оплачет
Мучения свои. И　вот я　жду.
А час возмездья близится, и　даже,
Пока мы　речь ведем, он　ближе стал.
Но слышишь-то ревут собаки Ада,
Скорей, не　медли, Небо омрачилось,
Нахмурился во　гневе твой Отец.

Меркурий

О, если　б можно было нам избегнуть:
Тебе – страданий, мне – постылой кары
Быть вестником твоих скорбей. Ответь мне,
Ты знаешь, сколько времени продлится
Владычество Юпитера?

Прометей

Одно лишь
Открыто мне: оно должно пройти.

Меркурий

Увы, не　можешь ты　исчислить, сколько
Еще придет к　тебе жестоких мук!

Прометей

Пока царит Юпитер, будут пытки -
Не менее, не　более.

Меркурий

Внимание! Это ознакомительный фрагмент книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента ООО "ЛитРес".

ОСВОБОЖДЕННЫЙ ПРОМЕТЕЙ

ЛИРИЧЕСКАЯ ДРАМА В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ

Audisne haec, Amphiarae,
sub terram abdite?
Слышишь ли ты это, Амфиарей,
скрытый под землею?

ПРЕДИСЛОВИЕ

Греческие трагики, заимствуя свои замыслы из отечественной истории или мифологии, при разработке их соблюдали известный сознательный произвол. Они отнюдь не считали себя обязанными держаться общепринятого толкования или подражать, в повествовании и в заглавии, своим соперникам и предшественникам. Подобный прием привел бы их к отречению от тех самых целей, которые служили побудительным мотивом для творчества, от желания достичь превосходства над своими соперниками. История Агамемнона была воспроизведена на афинской сцене с таким количеством видоизменений, сколько было самых драм.
Я позволил себе подобную же вольность. Освобожденный Прометей Эсхила предполагал примирение Юпитера с его жертвой, как оплату за разоблачение опасности, угрожавшей его власти от вступления в брак с Фетидой. Согласно с таким рассмотрением замысла, Фетида была дана в супруги Пелею, а Прометей, с соизволения Юпитера, был освобожден от пленничества Геркулесом. Если бы я построил мой рассказ по этому плану, я не сделал бы ничего иного, кроме попытки восстановить утраченную драму Эсхила, и если бы даже мое предпочтение к этой форме разработки сюжета побудило меня лелеять такой честолюбивый замысел, одна мысль о дерзком сравнении, которую вызвала бы подобная попытка, могла пресечь ее. Но, говоря правду, я испытывал отвращение к такой слабой развязке, как примирение Поборника человечества с его Утеснителем. Моральный интерес вымысла, столь мощным образом поддерживаемый страданием и непреклонностью Прометея, исчез бы, если бы мы могли себе представить, что он отказался от своего гордого языка и робко преклонился перед торжествующим и коварным противником. Единственное создание воображения, сколько-нибудь похожее на Прометея, это Сатана, и, на мой взгляд, Прометей представляет из себя более поэтический характер, чем Сатана, так как - не говоря уже о храбрости, величии и твердом сопротивлении всемогущей силе - его можно представить себе лишенным тех недостатков честолюбия, зависти, мстительности и жажды возвеличения, которые в Герое Потерянного Рая вступают во вражду с интересом. Характер Сатаны порождает в уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру. В умах тех, кто рассматривает этот величественный замысел с религиозным чувством, он порождает нечто еще худшее. Между тем Прометей является типом высшего нравственного и умственного совершенства, повинующимся самым чистым, бескорыстным побуждениям, которые ведут к самым прекрасным и самым благородным целям.
Данная поэма почти целиком была написана на горных развалинах Терм Каракаллы, среди цветущих прогалин и густых кустарников, покрытых пахучими цветами, что распространяются в виде все более и более запуганных лабиринтов по огромным террасам и головокружительным аркам, висящим в воздухе. Яркое голубое небо Рима, влияние пробуждающейся весны, такой могучей в этом божественном климате, и новая жизнь, которой она опьяняет душу, были вдохновением этой драмы.
Образы, разработанные мною здесь, во многих случаях извлечены из области движений человеческого ума или из области тех внешних действий, которыми они выражаются. В современной поэзии это прием необычный, хотя Данте и Шекспир полны подобных примеров, - и Данте более чем кто-либо другой, и с наибольшим успехом, прибегал к данному приему. Но греческие поэты, как писатели, знавшие решительно обо всех средствах пробуждения сочувствия в сердцах современников, пользовались этим сильным рычагом часто. Пусть же мои читатели припишут эту особенность изучению созданий Эллады, потому что в какой-нибудь другой, более высокой, заслуге мне, вероятно, будет отказано.
Я должен сказать несколько чистосердечных слов относительно той степени, в которой изучение современных произведений могло повлиять на мою работу, ибо именно такой упрек делался относительно поэм гораздо более известных, чем моя, и, несомненно, заслуживающих гораздо большей известности. Невозможно, чтобы человек, живущий в одну эпоху с такими писателями, как те, что стоят в первых рядах нашей литературы, мог добросовестно утверждать, будто его язык и направление его мыслей могли не претерпеть изменений от изучения созданий этих исключительных умов. Достоверно, что если не характер их гения, то формы, в которых он сказался, обязаны не столько их личным особенностям, сколько особенностям морального и интеллектуального состояния тех умов, среди которых они создались. Известное число писателей, таким образом, обладает внешней формой, но им недостает духа тех, кому будто бы они подражают; действительно, форма есть как бы принадлежность эпохи, в которую они живут, а дух должен являться самопроизвольной вспышкой их собственного ума.
Особенный стиль, отличающий современную английскую литературу - напряженная и выразительная фантастичность, - если его рассматривать как силу общую, не был результатом подражания какому-нибудь отдельному писателю. Масса способностей во всякий период остается, в сущности, одной и той же; обстоятельства, пробуждающие ее к деятельности, беспрерывно меняются. Если бы Англия была разделена на сорок республик, причем каждая по размерам и населению равнялась бы Афинам, нет никакого основания сомневаться, что, при учреждениях не более совершенных, чем учреждения афинские, каждая из этих республик создала бы философов и поэтов равных тем, которые никогда не были превзойдены, если только мы исключим Шекспира. Великим писателям золотого века нашей литературы мы обязаны пламенным пробуждением общественного мнения, низвергнувшим наиболее старые и наиболее притеснительные формы ортодоксальных предрассудков. Мильтону мы обязаны ростом и развитием того же самого духа: пусть вечно помнят, что священный Мильтон был республиканцем и смелым исследователем в области морали и религии. Великие писатели нашей собственной эпохи, как мы имеем основание предполагать, являются созидателями и предшественниками какой-то неожиданной перемены в условиях нашей общественной жизни или в мнениях, являющихся для них цементом. Умы сложились в тучу, она разряжается своей многосложной молнией, и равновесие между учреждениями и мнениями теперь восстанавливается или близко к восстановлению.
Что касается подражания, поэзия есть искусство мимическое. Она создает, но она создает посредством сочетаний и изображений. Поэтические отвлечения прекрасны и новы не потому, что составные их части не имели предварительного существования в уме человека или в природе, а потому, что все в целом, будучи создано их сочетанием, дает некоторую мыслимую и прекрасную аналогию с этими источниками мысли и чувства и с современными условиями их развития: великий поэт представляет из себя образцовое создание природы, и другой поэт не только должен его изучать, но и непременно изучает. Если б он решился исключить из своего созерцания все прекрасное, что существует в произведениях какого-нибудь великого современника, это было бы так же неразумно и так же трудно, как приказать своему уму не быть более зеркалом всего прекрасного, что есть в природе. Такая задача была бы пустым притязанием для каждого, кроме самого великого, и даже у него в результате получились бы напряженность, неестественность и бессилие. Поэт представляет из себя сочетание известных внутренних способностей, изменяющих природу других, и известных внешних влияний, возбуждающих и поддерживающих эти способности; он является, таким образом, олицетворением не одного неделимого, а двух. В этом отношении каждый человеческий ум изменяется под воздействием всех предметов природы и искусства, под воздействием всякого слова, всякого внушения, которому он позволил влиять на свое сознание; он - как зеркало, где отражаются все формы, сочетаясь в одну. Поэты, так же как философы, живописцы, ваятели и музыканты, являются в одном отношении творцами своей эпохи, в другом - ее созданиями. От такой подчиненности не могут уклониться даже высшие умы. Есть известное сходство между Гомером и Гесиодом, Эсхилом и Еврипидом, Виргилием и Горацием, Данте и Петраркой, Шекспиром и Флетчером, Драйденом и Попом; в каждом из них есть общая родовая черта, под господством которой образуются их личные особенности. Если такое сходство есть следствие подражания, охотно признаюсь, что я подражал.
Пользуюсь этим случаем, чтобы засвидетельствовать, что мною руководило чувство, которое шотландский философ весьма метко определил как "страстное желание преобразовать мир". Какая страсть побуждала его написать и опубликовать свою книгу, этого он не объясняет. Что касается меня, я предпочел бы скорее быть осужденным вместе с Платоном и лордом Бэконом, чем быть в Небесах вместе с Палеем и Мальтусом. Однако, было бы ошибкой предполагать, что я посвящаю мои поэтические произведения единственной задаче - усиливать непосредственно дух преобразований, или что я смотрю на них как на произведения, в той или иной степени содержащие какую-нибудь, созданную рассудком, схему человеческой жизни. Дидактическая поэзия мне отвратительна; то, что может быть одинаково хорошо выражено в прозе, в стихах является претенциозным и противным. Моей задачей до сих пор было - дать возможность наиболее избранному классу читателей с поэтическим вкусом обогатить утонченное воображение идеальными красотами нравственного превосходства; я знаю, что до тех пор пока ум не научится любить, преклоняться, верить, надеяться, добиваться, рассудочные основы морального поведения будут семенами, брошенными на торную дорогу жизни, и беззаботный путник будет топтать их, хотя они должны были бы принести для него жатву счастья. Если бы мне суждено было жить для составления систематического повествования о том, что представляется мне неподдельными элементами человеческого общежития, защитники несправедливости и суеверия не могли бы льстить себя той мыслью, будто Эсхила я беру охотнее своим образцом, нежели Платона.
Говоря о себе со свободой, чуждой аффектации, я не нуждаюсь в самозащите перед лицом людей чистосердечных; что касается иных, пусть они примут во внимание, что, искажая вещи, они оскорбят не столько меня, сколько свой собственный ум и свое собственное сердце. Каким бы талантом ни обладал человек, хотя бы самым ничтожным, он обязан им пользоваться, раз этот талант может сколько-нибудь служить для р азвлечения и поучения других: если его попытка окажется неудавшейся, несовершенная задача будет для него достаточным наказанием; пусть же никто не утруждает себя, громоздя над его усилиями прах забвения; куча пыли в этом случае укажет на могилу, которая иначе осталась бы неизвестной.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Прометей. Азия.
Демогоргон. Пантея. Океаниды.
Юпитер. Иона
Земля. Призрак Юпитера.
Океан. Дух Земли.
Аполлон. Дух Луны.
Меркурий. Духи Часов.
Геркулес. Духи, Отзвуки Эха, Фавны, Фурии.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена: Индийский Кавказ, ущелье среди скал, покрытых льдом. Над пропастью прикован Прометей. Пантея и Иона сидят у его ног. - Ночь. По мере развития
сцены медленно занимается рассвет.
Прометей
Монарх Богов и Демонов могучих,
Монарх всех Духов, кроме Одного!
Перед тобой - блестящие светила,

Романтическая утопическая драма Шелли написана белым пятистопным ямбом.

Действие начинается в Кавказских горах, где в ущелье среди покрытых льдом скал томится в цепях титан Прометей. У ног его океаниды Пантея и Иона сочувственно слушают его упреки, обращенные к верховному богу, Юпитеру. Прометей напоминает самодержцу, что некогда помог ему взять власть над богами, за что Юпитер отплатил ему черной неблагодарностью. Он приковал титана к скале, обрек его на мучения: его тело терзает по воле Юпитера кровожадный орел. Но этого ему показалось мало. Он возненавидел и людей, которым Прометей даровал огонь и светоч знания, и теперь насылает беды на все человечество. Однако Прометей отказывается покориться тирану. Он верит, что “любовь, свобода, правда” восторжествуют, он вспоминает свое страшное проклятие тирану и не сомневается, что деспот падет и возмездие – бесконечная мука вечного одиночества – постигнет его. Прометея не пугают ни физические мучения, ни фурии, терзающие его ум и душу. Он твердо верит в свое предназначение: “быть опорой, спасителем страдальца-человека”. Единственным утешением для титана являются его воспоминания о возлюбленной, прекрасной океаниде Азии. Пантея сообщает ему, что любящая его Азия неизменно ждет его в Индии.

Явившись Азии, Пантея говорит о любви к ней Прометея. Азия предается воспоминаниям о прошлой любви и мечтам о воссоединении с любимым.

Вместе с Пантеей Азия идет в пещеру, где восседает Демогоргон – “мощный мрак”, не имеющий “ни ясных черт, ни образа, ни членов”. Азия вопрошает Демогоргона о том, кто создал мир, мысль, чувства, преступление, ненависть и все, присущее земной жизни, и на все вопросы Демогоргон отвечает одинаково: самодержавный Бог. Но кто тогда господин Юпитер, вопрошает Азия, и Демогоргон говорит: “Все духи – если служат злу, – рабы. Таков иль нет Юпитер – можешь видеть”.

Почувствовав надежду на освобождение от тиранической власти Юпитера, Азия спрашивает, когда падут оковы Прометея. Однако Демогоргон опять отвечает неясно, перед Азией проносятся туманные видения.

Тем временем на небесном престоле Юпитер наслаждается своим могуществом. Единственное, что раздражает его, – это непокорство человека, подрывающего его самодержавную власть.

На колеснице Часа является ему мрачный Демогоргон. “Кто ты?” – спрашивает Юпитер и слышит в ответ: “Вечность”. Демогоргон предлагает Юпитеру следовать за ним в вечную тьму. Возмущенный Юпитер осыпает его проклятиями, но Час настал – он низвергнут с трона, стихии, к которым он взывает, ему не подчиняются более, и он падает вниз, во мрак.

Радость охватывает богов при вести о падении тирана. На колеснице Духа Часа в Кавказские горы спускаются Азия и Пантея. Геркулес освобождает Прометея от цепей, Прометей несказанно счастлив видеть прекрасную возлюбленную Азию, строит планы новой радостной жизни для себя и спасенных им людей. Земля рассказывает ему и Азии о своих мучениях, когда повсюду на ней властвовал дух вражды.

Ко всеобщей радости Дух Часа сообщает, что после падения тирана-самодержца среди людей произошли большие перемены: “презрение, и ужас, и ненависть, и самоуниженье во взорах человеческих погасли”, “исчезли ревность, зависть, вероломство”… Спустившись на землю, Прометей и Азия слышат, как Духи Разума людского воспевают торжество свободы и любви. Чудесные видения проносятся перед ними, и среди них – прекрасный Дух Земли, дитя Азии. Земля описывает невероятное преображенье мира: “…Болото мысли, спавшее от века, Огнем любви возмущено… …Из многих душ единый дух возник”.

И наконец, представший перед ними Демогоргон, воплощение вечного мрака, возвещает, что благодаря Сыну Земли наступило царство Терпения, Мудрости, Нежности, Доброты. И в этом царстве править будет Красота.

Вариант 2

В романтической утопии “Освобожденный Прометей” сказание одет о титане Прометее, которого верховный бог Юпитер, отплатив черной неблагодарностью, приковал цепями в ущелье ледяных скал Кавказа. А орлу приказал кровожадно терзать его тело. Когда-то Прометей помог Юпитеру стать возведенным на небесный трон. И вот теперь получает “награду” за свои старания. У ног титана находятся две океаниды – Иона и Пантея. Они слушают все возгласы титана, обращенные к тираническому богу. Юпитер люто ненавидит людей, которым дарован огонь Прометея, и шлет на них беды. Однако Прометей верит в торжество свободы и любви, а также, в падение, вечную муку и одиночество тирана. Титан не боится фурий, которые терзают его душу и ум. Ему не страшны физические мучения. Он верит в свою миссию быть спасителем и надеждой для людей. Прометей безумно любит океаниду Азию. Получает от Пантеи сообщение о том, что Азия будет ждать его в Индии. В свою очередь, для Азии Пантея приносит весть о любви к океаниде титана. Наша океанида с теплом и любовью вспоминает Прометея.

Две океаниды Азия и Пантея отправляются в пещеру, где царствует и повелевает существо “мрака, без лика и образа” – к Демогоргону. Азия спрашивает об истории возникновения всех человеческих чувств, о том, кто является создателем мира, как родились мысли, чувства, эмоции. И, таким образом, узнает о Боге самодержавном. Но у Азии, логически, появляется следующий важный вопрос о том, кем тогда является Юпитер? Демогоргон ей очень туманно отвечает. И океанида, со всего услышанного, делает выводы, что Юпитер является богом зла. Исходя из повествований повелителя мрака, Океанида надеется, что власть тирана падет. Но когда будет освобожден Прометей? И Демогоргон снова отвечает загадочно. Азию посещают видения.

В небесах Юпитер упивается могущественной властью. Раздражает человеческое непокорство. Это непокорство очень подрывает власть бога-самодержца. Появляется Демогоргон на колеснице Часа и приглашает проследовать в вечную тьму, потому, что бог зла свергнут и стихии ему более не покоряются. Боги ликуют от услышанной новости, Геркулес отправляется вызволять Прометея. Титан с Азией безумно счастливы и рады воссоединению. Прометей печально слушает рассказ Земли о ее мучениях, о часе, когда всюду на ней царствовал вражеский дух.

Дух Часа приносит весть о том, среди людей, наконец, гаснут ненависть, ужас, презрение, вероломство и зависть. Когда Прометей с Азией спустились на землю, то услышали, как человеческие Духи Разума воспевают хвалебные песни во имя торжества любви и свободы. Повсюду вокруг них кружат чудные видения. Это проносится дитя океаниды Азии, прекрасный Дух Земли. Земля поведала о чудесном перевоплощении мира, что человечество словно спало. Теперь же оно разбужено огнем любви. А их души, пропитанные добром, словно сливаются воедино.

Теперь перед ними предстает Демогоргон. Он является воплощением вечного мрака. Он приносит весть о том, что теперь будут править Доброта, Мудрость, Нежность и Терпение. Их правление наступило благодаря Сыну Земли.

(Пока оценок нет)

Другие сочинения:

Прометей – бунтарь, бросающий вызов и тирании Зевса, и слабодушию всего человеческого рода, которое оказывается опорой деспотизма. В отличие от трагедии Эсхила, послужившей образцом для Шелли, гнет осмыслен не как проклятие, а как расплата людей за собственный страх перед бытием, Read More ......
Прометей Автор обращается к мифическому герою Древней Греции – титану Прометею, который с пониманием относился к человечеству с его скорбью и болью. Люди тихо мучились от такой жизни. Он отказался выполнять злобные приказы Громовержца и помог человечеству. А за свое Read More ......
Прометей прикованный С титаном Прометеем, благодетелем человечества, мы уже встречались в поэме Гесиода “Теогония”. Там он – умный хитрец, который устраивает дележ жертвенного бычьего мяса между людьми и богами так, чтобы лучшая часть досталась в пищу людям. А затем, когда Read More ......
Сохранившиеся трагедии позволяют наметить 3 этапа в ТВ-ве Эсхила. К среднему периоду относятся такие произведения, как “Семеро против Фив” и “Прикованный Прометей”. Здесь появляется центральный образ героя, охарактеризованный несколькими основными чертами; получает большое развитие диалог, создаются прологи; более четкими становятся Read More ......
Если представить себе голоса, сочувствующие Прометею и осуждающие его, можно понять различие поведения его и Ио, которая тоже оказалась жертвой Зевса. Противостояние Зевса и Прометея осознается в трагедии как поединок силы физической и силы духовной, жестокости и великодушия. Зевс беспощаден Read More ......
Знай хорошо, что я б не променял своих Скорбей на рабское служенье. Эсхил Литература Древней Греции сыграла огромную роль в культурном развитии человечества. Много лет отделяет нас от эпохи расцвета древнегреческого искусства, но мы все еще продолжаем читать лучшие его Read More ......
Трагедия “Прометей прикованный” – наиболее известная трагедия греческого драматурга Эсхилла, который жил на границе VI-V веков до нашей эры в Афинах, которого древние греки называли “отцом греческой трагедии”. Эсхилл, как и другие деятели искусства в Древней Греции, всегда использовал мифические Read More ......
Освобожденный Иерусалим Господь Вседержитель со своего небесного престола обратил всевидящий взор на Сирию, где станом стояло крестоносное воинство. Уже шестой год воины Христовы ратоборствовали на Востоке, многие города и царства покорились им, но Святой Град Иерусалим все еще пребывал оплотом Read More ......

Краткое содержание Освобожденный Прометей Шелли П. Б

Перси Биши Шелли. Освобожденный Прометей

Предисловие

Audisne haec, Amphiarae, sub terram abdite?

Слышишь　ли ты　это, Амфиарей, скрытый под землею?

Итак, сам автор лирической драмы «Прометей освобожденный» признает, что новые произведения строятся на основе древней литературы. Шелли обращается в своем произведении к древнейшей народной легенде о Прометее, получившей свое классическое воплощение в трагедии Эсхила «Прометей прикованный».
Образ Прометея – это образ бунтаря-спасителя. Прометей – это действительно очень удобный герой, для того, чтобы передать некие революционные мотивы, поэтому его и выбирает Шелли.
Герой Прометей, его черты, его характер – все это нравится Шелли. Сам миф о Прометее – это некая маска, за которой Шелли прячет свои идеи. В то же время эти идеи достаточно легко читаемы как раз из-за того, что это миф о Прометее – герое, который олицетворяет борьбу и благородство.

Основная часть
Итак, сам Шелли подчеркивает, что греки были достаточно вольными в трактовке событий, и это оценивается им положительно. «Прометей» Эсхила предполагал примирение Зевса с его жертвой, как благодарность за открытие тайны – опасности, угрожавшей его власти от вступления в брак с Фетидой. Фетиду отдали в жены Пелею, а Прометей был освобожден Гераклом с соизволения Зевса. Чем же Шелли не нравится именно такой сюжет?
П.Б. Шелли с самого начала отвергает возможность примирения Прометея с Зевсом, на которую рассчитывал Эсхил Шелли не может согласиться с такой развязкой мифа, которую предлагает Эсхил: «примирение Поборника человечества сего Утеснителем». Образ Прометея – это тип нравственного высшего и умственного совершенства, повинующийся самым чистым и бескорыстным побуждениям, которые ведут к самым прекрасным и благородным целям. Для Шелли нелогично, что Прометей может отказаться от гордого своего языка и робко склониться перед торжествующим и коварным соперником. Ведь так бы исчез моральный интерес вымысла, столь мощным образом поддерживаемый страданием и непреклонностью Прометея.
В тоже время Шелли отрицает дидактизм своего произведения, т.к. его «задачей до сих пор было – дать возможность наиболее избранному классу читателей с поэтическим вкусом обогатить утонченно воображение идеальными красотами нравственного превосходства».
Конфликт между Титаном и Зевсом носит у П.Б. Шелли непримиримый характер. Прометея Шелли мы видим уже прикованным к скале. Он напоминает Зевсу, что помог ему завоевать трон. А тот ему ответил тем, что насылает на него мучения и на людей. Покориться же Зевсу титан не намерен, хотя его тело терзает по воле Зевса кровожадный орел, а ум и душу – фурии. Он верит и надеется, видит свое предназначение «быть опорой, спасителем страдальца-человека». Он намерен идти до конца.
Изначально Прометей и в сюжетной концепции мифа, и у Шелли – непреклонен перед лицом судьбы. Однако в мифе титан соглашается выдать Зевсу тайну, чтобы освободиться. Т.е. фактически идет на сделку со Злом ради собственной выгоды. Прометей Шелли на такое не пойдет. Прометей отказывается покориться тирану. Он верит, что «любовь, свобода, правда» восторжествуют, он вспоминает свое страшное проклятие тирану и не сомневается, что деспот падет и возмездие - бесконечная мука вечного одиночества - постигнет его.
Зевс в изображении П. Б. Шелли предстает воплощением социального зла, угнетения, - старается внушить себе, что все по-прежнему спокойно в его царстве, но дух всенародного возмущения подрывает его могущество, нарушает его покой.
Моей безмерной силе все подвластно,
Лишь дух людской, огнем неугасимым.
Зевс противник Прометея, тот самый тиран, который буквально мешает жить людям. Прометей идет до конца – и он смог выстрадать низвержение Зевса, пришел его час расплаты за содеянное.
Зевс, бог неба, - царство воли и власти.
Вооруженный грозным оружием - молнией, - он был властелином Неба, богом Дождя, повелителем Туч. Он был могущественнее всех остальных богов, вместе взятых. Зевс управлял всем. Он был главным богом и обладал личными качествами, свойственными властным отцам, царям.
И все же не был он ни всемогущим, ни всеведущим.
Божественный Зевс во всей своей славе является нам как свет и несет свет и осознание людям. В темном же своем проявлении он выступает как враг жизненной силы, - закостеневший в правилах и законах, сопротивляющийся любым переменам, боящийся любого изменения статус-кво.
Муки, претерпеваемые Прометеем, не сломили его волю, помогли преодолеть чувство ненависти к мучителю. Он верит, что «любовь, свобода, правда» восторжествуют, он вспоминает свое страшное проклятие тирану и не сомневается, что деспот падет и возмездие - бесконечная мука вечного одиночества - постигнет его. Прометея не пугают ни физические мучения, ни фурии, терзающие его ум и душу. Он твердо верит в свое предназначение: «быть опорой, спасителем страдальца-человека».
Отвергая всевластие Зевса, Прометей у Шелли ополчается и против человечества. Охваченный жаждой возмездия за его слабости и грехи, герой должен сам пережить духовный катарсис, исцелившись от ненависти. Лишь тогда исполнится его мечта о сообществе людей, которые более не знают эгоцентричности, покорности угнетению и жажды компромисса.
Человеческому роду уготована вечная весна, однако для этого необходимо, чтобы своим верховным божеством люди признали любовь, покончив с духовным рабством, вызывающим горечь и презрение у титана, похитившего огонь.
Бунт Прометея, наделенного истинной мощью духа, которая позволила ему выдержать все испытания, ниспосланные Зевсом (орел, терзающий прикованного к скале героя, фурии с железными крыльями, испепеляющая молния), носит, однако, трагический и обреченный характер. Им движет лишь мысль о противоборстве, оправдывающем и насилие, и зло, так как нет иного способа воздействовать на косную и трусливую человеческую природу. Низвергая тирана, Прометей отчасти уподобляется ему в своих усилиях радикально переменить порядок вещей.
Лишь после того как титан начинает осознавать собственную причастность к человеческой семье и готов взвалить на свои могучие плечи страдания всех, Прометей обретает черты истинного героя. Тем самым, освобождаясь от ненависти, Прометей (по мысли автора) освобождается от власти Зевса.
Драматическая коллизия Прометея и Зевса приобретает у романтика вселенские масштабы
Действительно народная легенда претерпевает в истолковании Шелли серьезные изменения. Он насыщает ее новым историческим содержанием. Как выдающееся произведение своего времени, «Освобожденный Прометей» Шелли явился выражением не только национального – английского или итальянского – но и общеевропейского опыта освободительной борьбы против феодальной реакции и капиталистического гнета. Отсюда – широкий охват явлений в « Освобожденном Прометее», где действие развертывается на необъятном фоне всего мироздания. Шелли словно со скалы, где прикован его герой, видит как на ладони многообразные страдания человека. «Взгляни с высот на Землю, смотри, там нет числа твоим рабам», - восклицает он устами Прометея.
Общечеловеческое значение этой драматической коллизии заключается в том, что причины мучений Прометея Шелли исторически объяснимы: они коренятся в положении угнетенных народов. Зрелище народных бедствий, порабощение и эксплуатация, разорение, голод, нищета широких трудящихся масс – вот что терзает Прометея.
Видишь мертвые поля.
Видишь, видишь вся земля
Кровью залита…
Шелли создавал «Освобожденного Прометея» в обстановке подъема национально-освободительного и рабочего движения в Европе, которое росло, несмотря на противоборствующие силы реакции. Это и определило пафос «Освобожденного Прометея». Пафос Шелли – пафос не страданий, как у Эсхила, а пафос борьбы и победы.
Образ Прометея у Шелли несет в себе ту идею, что только борьба с политической тиранией и гнетом всех видов может спасти народ от одичания и гибели. Мужественный характер Прометея заключает в себе реальные героические черты, присущие самым передовым людям эпохи - черты революционеров-республиканцев.
Подобно этим лучшим и единственным тогда представителям народа, в одиночку боровшимся с гнетом реакции, герой драмы Шелли один на один бесстрашно
…вступил в борьбу
И встал лицом к лицу с коварной силой
Властителя заоблачных высот,
Насмешливо глядящего на Землю,
Где стонами измученных рабов
Наполнены безбрежные пустыни.
Он смеется над пытками и истязаниями, которым его подвергает Юпитер. Силы свои Прометей черпает в борьбе народов. И драма развивается в обстановке напряженной борьбы, в которую втянуты все силы вселенной:
Вот обманутый народ
От отчаянья восстал,
Полднем ярким заблистал,
Правды хочет, правды ждет,
Воли дух его ведет.

Символическая сущность философско-образных обобщений П. Б. Шелли в том, что образ Прометея, человеколюбца и борца против тирании богов, воплощение разума, преодолевающего власть природы над людьми, стало символом борьбы за освобождение человечества.
Свергая Зевса с трона, Демогоргон произносит замечательные слова, выражающие самые заветные думы лучших умов того времени: «На небесах тебе преемника не будет». Эта фраза имеет иносказательный смысл. В условиях суровой цензуры того времени поэт не мог писать о том, что и на земле исчезнет насилие, но именно такой смысл он вложил в эту фразу и именно так его и понимали современники. Недаром в предисловии к драме Шелли писал: «...свои мысли автор мог бы выразить фразой: „Надо изменить весь мир"».
Для раскрытия замысла П. Б. Шелли в драме задействованы такие персонажи, как Демогоргон, Азия, Геракл, Земля, Дух Часа.
Образ Азии, как воплощение образа земной красоты, достаточно важен в «Прометее освобожденном». Прометея поддерживает не только вера в свою правоту и веру в людей, но и любовь к возлюбленной Азии. Она и поддерживает Прометея, единственным утешением для титана являются его воспоминания о ней, его возлюбленной, прекрасной океаниде. Также именно ей доверяется автором важная встреча с неким Демогоргоном. Именно Азия идет к Демогоргону, который достаточно интересно судит о мире и Зевсе.
Демогоргон – это также еще один образ-символ в драме Шелли. Интересно, что Demogorgon (Демогоргон) - греческое имя дьявола, не должное быть известным смертным. Демогоргон - «мощный мрак», не имеющий «ни ясных черт, ни образа, ни членов». Это нечто, выражающее, по-видимому, Зло. Когда он приходит к Зевсу, то называется себя «вечностьюТ.е. образ Демогоргона – это образ справедливого карающего Зла (что, конечно, не могло быть в мифологии), это не бог подземного мира Аид, это нечто высшее, что может покарать Зевса.
Час свержения Зевса пришел, за ним является Демогоргон – и Зевс падает вниз в мрак. Радость охватывает богов при вести о падении тирана. На колеснице Духа Часа в Кавказские горы спускаются Азия и Пантея. Геракл освобождает Прометея от цепей, Прометей несказанно счастлив видеть прекрасную возлюбленную Азию, строит планы новой радостной жизни для себя и спасенных им людей. Земля рассказывает ему и Азии о своих мучениях, когда повсюду на ней властвовал дух вражды.
Ко всеобщей радости Дух Часа сообщает, что после падения тирана-самодержца среди людей произошли большие перемены: «презрение, и ужас, и ненависть, и самоуниженье во взорах человеческих погасли», «исчезли ревность, зависть, вероломство»...
Финал «Освобожденного Прометея» написан в духе социально-утопических взглядов Шелли. Суть поэтической утопии, которой завершается драма - картина освобождения человечества.
Новое, что вносит Шелли в тему Прометея, тесно связано с одной из сильнейших сторон его социальной мысли: его верой в прогресс, в торжество возмездия тиранам за все муки человечества. Полнее, чем в каком-либо другом его произведении, отразилась здесь идейная близость поэта к утопическом социализму, с которым его связывает не только острая критика буржуазных отношений, но и взгляд на сам исторический процесс.
Мечты о будущем поэт воплощает в чудесные поэтические образы:
...отныне
Увидел я, что больше нет насилья,
Повсюду будет вольным человек,
Брат будет равен брату, все преграды
Исчезли меж людьми; племен, народов,
Сословий больше нет, в одно все слились,
И каждый полновластен над собой...
Свобода, равенство и братство соединили нации в единую семью. Небывалый расцвет наук и искусства позволил превратить пустыни в сады, подчинить воле человеческого разума и реки, и моря, избавить народы от болезней, труд стал приятной и почетной обязанностью прекрасных и мудрых людей будущего. Несомненно, оптимистические идеи Шелли были тесно связаны с романтическими устремлениями поэта.

В лирической драме «Освобожденный Прометей» вновь была разрешена важная для демократии 20-х годов XIX в. проблема восстания и свержения реакционных властей с помощью физической силы: Геракл, олицетворение мощи революционного народа, освобождает узника Юпитера - Прометея, разбивая его цепи.
Грозные события 1819 г. в Испании, Италии и далекой Англии, крайнее обострение классовой борьбы, выразившееся в ряде кровавых конфликтов (Питерлоо, Тайн и Уир),- все это заставляло художника взглянуть на природу общественных отношений более трезво, более реально изобразить борьбу сил прогресса с силами деспотии, стоящими на страже «феодальной дикости».
Заслуживает внимания концепция творчества Шелли, предложенная И. Г. Неупокоевой. Отталкиваясь от общеизвестной мысли о том, что «целостность и новаторство „Освобожденного Прометея", внутренний смысл которого был „глубоко революционен" (Луначарский), определялись историческим оптимизмом представления поэта о будущем обществе», исследователь полагает, что именно в «Освобожденном Прометее» наиболее полно и поэтично преломились идеи утопического социализма и радикально-демократические мысли о возможности социальной борьбы.
«Освобожденный Прометей» есть утопия счастливого будущего, путь к которому, по мысли поэта, долог и труден, исполнен мук и потрясений, требует героического терпения и мужественного противостояния злу и лежит через духовное возвышение человечества. Космической грандиозности сюжета драмы, благородству исповедуемых в ней идеалов соответствует возвышенный строй поэтической речи. Язык «Прометея» приподнят над обыденным уровнем благодаря напряженной эмоциональности и концентрированной, порой даже избыточной образности. Поэтическая речь Шелли порывиста и стремительна; она отражает динамизм и диалектичность его восприятия мира.

Освобождённый Прометей. Освобожденный прометей

Перси Биши Шелли. Освобожденный Прометей

Предисловие

Действующие лица

Действие первое

ЛИРИЧЕСКАЯ ДРАМА В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Вариант 2

Другие сочинения:

Восстановление пароля